на тюдоровские, но они же не могут быть тюдоровскими? Или могут?
– Мне он не звонил, – говорю я.
– Меня это не удивляет. Он сам не свой, бедняга. Он в отчаянии.
– Любопытно.
– Что значит «любопытно»? – Чарли вздыхает.
– Хотелось бы взглянуть на Дункана в отчаянии. Я такого никогда не видела. То есть он, конечно, однажды несколько взволновался из-за лицензии на рыбалку, но, по-моему, это не в счет.
– Не понимаю, как ты можешь шутить в такую минуту!
Подступают слезы – горячие, едкие. Я тру глаза запястьем. Не хочу плакать, не хочу снова плакать.
– Слушай. – Как же меня раздражает этот ангельски терпеливый тон! Таким голосом Чарли говорит, когда один из близнецов Ведет Себя Неправильно – например, напрудил лужу на полу или хвастался пиписькой перед соседями. – Я все понимаю. Жить на ферме тяжело, ты устала. И недопонимание из-за бабушкиных похорон, естественно, стало для тебя последней каплей.
– Недопонимание?! Он пытался не пустить меня на похороны! И соврал насчет бдения. Я могла бы быть на службе с бабушкиными друзьями, могла бы проститься с ней как положено, вместе с людьми, любившими ее, а не в одиночку, в пустой холодной церкви, рядом с мамочкой, которая изображает Железную Леди. Кстати, спасибо, что бросила меня одну.
– Прекрати, это просто нечестно. Ты отлично знаешь, что…
– Почему он так поступил? – взрываюсь я. – Когда бабушка была жива, я так редко с ней виделась. Дункан прекрасно знал, как я по ней скучала, знал, что она для меня значила. Почему он так поступил, когда она умерла? Почему наврал?
– Может быть, – говорит Чарли, – он искренне считал, что ты не справишься с горем. Да ты ведь и правда плохо справляешься. Может, он рассудил, что правильнее будет один раз солгать, спокойствия ради.
– Ну-ну. С чего ты это взяла?
– Что?
– Да то, что он соврал всего один раз? Откуда тебе знать? – Слезы изливаются и катятся по щекам. – Я узнала про бдение, только когда Энджи мне сказала. Что еще он от меня утаил? А вдруг бабушка звонила мне из больницы? Вдруг я могла бы… – Голос срывается, и я разражаюсь рыданиями.
– Тори, сделай глубокий вдох и послушай. Ты проживаешь горе. – Какой у Чарли уверенный голос! – Ты проживаешь горе, а горе искажает наше восприятие. Заставляет нас поступать нерационально, и с тобой сейчас происходит именно это. Ты поступаешь нерационально, ты впала в подозрительность. Сделай паузу, поработай с чувствами, и потом вы с Дунканом сможете все обсудить. Я уверена – он поймет, что тебе нужно немного свободы. Если хочешь, я сама ему все объясню.
– Не надо, – с трудом говорю я.
– Мне не трудно. То есть у нас тут, конечно, слегка бардак – дети, проект развития общины, ах да, я же еще записала нас в волонтеры, бороться за сохранение красного коршуна, хотя не знаю, нужно ли за них бороться, вечно я этих тварей гоняю из сада, но ведь так важно показывать детям, что мы стараемся, – так, о чем я говорила? Конечно, я могу позвонить Дункану за тебя и объяснить, что ты сейчас сама не своя. Он наверняка обрадуется твоему возвращению, когда ты насмотришься на живопись или что ты там делаешь, и вы все уладите. Я-то никогда не была поклонницей Флоренции, – с ненужным лицемерием добавляет Чарли. – Я знаю, что ты ее обожаешь, знаю, что бабушка ее любила. Но давай начистоту: Флоренция – это просто Диснейленд для людей, которые считают себя культурными. И все же если тебе нужно побыть там несколько дней, чтобы привести голову в порядок, то кто я такая, чтобы судить?
– Я останусь здесь.
– Ну да, ну да. Наверняка ты сняла дорогущий номер с красивым видом и теперь освежаешь в памяти ваши с бабушкой чудесные поездки.
– Нет! – сдавленно вскрикиваю я. Делаю глубокий вдох и откашливаюсь. – Я хочу сказать, что останусь здесь. Я не вернусь. То, что сделал Дункан, – и это только то, о чем мне известно, – просто стало последней каплей. Я больше не могу так жить. Не могу.
– Тори, ты слишком остро реагируешь. Да, он принял субъективное решение. И не самое удачное. Но все мы время от времени оступаемся. Можно же хоть немного ему посочувствовать?
– Вот в этом-то вся главная проблема. Мне сочувствия не полагалось никогда. Дункан годами обращался со мной как с грязью. Годами. Не знаю, видел ли он вообще во мне человека.
– Что значит «как с грязью»? – Чарли будто искренне недоумевает. – Прости, но это на него не похоже.
– И тем не менее. Тебе что, нужны доказательства?
– Да. Вообще-то нужны.
– Ладно. – Я на минуту закрываю глаза, перебирая отвратительные воспоминания, которые так и рвутся наружу. – Ладно. Помнишь, вы с Беном и мальчиками приезжали к нам на Рождество? Еще были тетушка Дункана, Рода, и пара его родственников, и старинный приятель из колледжа – не помню, как его звали, помню только, что от него противно пахло и что он упорно называл меня Вики.
– Ну, такое точно не забудешь. Нам всем было так хорошо!
Нельзя кричать на нее. Нельзя.
– Ладно. Помнишь, что было после ужина? Когда я слегка перебрала и споткнулась о ковер, когда вносила рождественский пудинг? Я тогда растянулась на полу, вся в пудинге и трусы напоказ, а вы смеялись до посинения.
– Еще бы! Это было уморительно.
– Вот и Дункан решил, что это уморительно. И всем рассказал. Всей деревне. Рассказал и коновалу, и ветеринару, и человеку, который у нас вроде трубочиста. Рассказал пастору местной церкви, когда тот зашел на чашку чая. Наверное, и сейчас еще рассказывает.
– Тори…
– И по какой же причине я тогда перебрала? – напористо продолжаю я. – Почему я вообще в тот вечер столько пила? Уж не потому ли, что Дункан зудел мне в уши весь день, плевался ядом при каждой возможности? Я надела то красное платье с юбкой-солнцем – помнишь? – и ожерелье, которое подарила мне бабушка. Черт, как же я любила это платье.
– Ты выглядела очень мило. – В голосе Чарли слышатся осторожные нотки. Ну да. Она же разговаривает с неуравновешенной личностью.
– А вот Дункан говорил совсем другое. Он говорил, что мне не стоило надевать красное – слишком уж оно мне в цвет лица. Указал и на валики на талии, и на мокрые пятна под мышками, а стоит мне наклониться – и сиськи наружу. Дункан же был на кухне – предполагалось, что он помогает мне с коньячным маслом[9], сливками и прочим. И вот когда я уже собралась нести этот проклятый пудинг, он
